— Что-то ты чудное толкуешь, Степка. Ты не смейся, покуда не осерчал. А то я тебя зараз… — погрозился старик.
— А я и не смеюсь, батя, — сказал Харламов, пряча улыбку. — Ты слушай: Антанта — это, стало быть, английские и французские буржуи — шлет Деникину всякое барахло. Ну, как бы сказать, обмундирование, снаряды, сахар, какаву. А мы налетим и отнимем. — Он снял поясок и распахнул полушубок. — Гляди, какой френч отхватил.
— Важнецкое сукнецо! — Петр Лукич даже пощелкал языком, пощупав материал. — Видать, офицерское. А ты, часом, не командир?
— Нет, боец.
— Та-ак… Ты б разделся, сынок. Упаришься в полушубке.
Харламов отрицательно качнул головой.
— Мне, батя, зараз нужно идти…
Жалкая морщинка скользнула в углу рта старика. Он ревниво посмотрел на сына.
— К девкам, что ль?
— Нет. Так, по делу.
— Дело, значит, завелось…
Харламов быстро доел лапшу, вытер ладонью губы и отложил ложку.
— Степа, а за какую батарею Семен Михайлович поминал? — помолчав, опросил Петр Лукич с тайной надеждой подольше удержать сына.
— Да там не одну батарею, там девятнадцать орудий забрали. Целый корпус разбили.
— А ты, сынок, давай расскажи.
— Про все боя-походы до утра не управишься рассказать. Длинная музыка.
— А ты покороче.
— Я закурю, батя, можно?
Харламов вытащил кисет с махоркой, окрутил папироску и вставил ее в самодельный камышовый мундштучок.
— Я, батя, за это время весь Дон с боями прошел, — начал он, закурив. — Прошлый год Царицын обороняли. Краснова, Улагая, Мамонтова и других прочих генералов били. Каждый день бои, а то на одном дню несколько раз в атаку кидаешься. В рейды ходили. Попервам под Иловлинскую. Там меня в руку поранили. Потом под Качалинскую. Порубаем, переднюем — и дальше, а то и без отдыха. Мы тогда еще не корпусом, а бригадой, потом дивизией были. Верст пятьсот с боями прошли, кадетов гнали. Зима. Дорога тяжелая. Бывало, и нам попадало. У кадетов тоже есть отчаянные. Разный у них народ — кто по доброй воле, кто мобилизованные. Ну, эти-то много к нам перебегают, а добровольцы бьются до последнего. И вот, скажи, у кадетов в пять-шесть раз побольше нашего конных полков, а мы их бьем.
— А почему так, сынок? — опросил Петр Лукич.
Харламов помедлил с ответом. Между его угловатыми бровями легла морщинка.
— А потому, батя, — заговорил он, помолчав, — что мы бьемся, стало быть, за народное дело, как-то товарищ Ленин указывает. А они, кадеты, хвалятся, мораль пущают, что за единую, неделимую Россию воюют. А кто ее хочет делить, Россию-то? Мы, что ли! Нет! Они сами. Генерал Краснов какую программу объявлял? Дон, Кубань отделить. Верно? А мы ничего не хотим делить. Свое государство строим — рабоче-крестьянское. Нет, они не за Россию воюют, а за то, чтобы обратно посадить буржуев на шею трудовому народу. Чтоб обратно одним было все, а другим ничего. А разве это справедливо? Нам, батя, наши комиссары всю эту политику вот как объяснили. Потому нам и в бой идти весело. Потому мы со всей контрой вот чего сделаем! — Сильно хлопнув ладонью, он выбил из мундштука брызнувший искрами окурок папироски и растер его ногой. — Нехай не становятся на пути.
— А ты, сынок, часом, не большевик? — помолчав, спросил Петр Лукич.
— У нас, батя, все большевики.
— Партейные, значит?
— Нет. Партийные у нас в корпусе, руководители наши.
— Чтой-то я, Степка, не пойму. То ты толкуешь, что все у вас большевики, а то непартийные. Как же это так понимать?
Харламов поежился.
— Видишь, батя, тут… как бы сказать… такое дело: мы еще не успели фактически записаться, а вот как позапишемся, то все будем партийные.
Петр Лукич пожал плечами.
— А все-таки чудно получается. Одни с большевиками пошли, другие против. Надо б всем в одну точку бить.
Харламов помолчал и сказал:
— Народ у нас еще темный встречается. Если бы все товарища Ленина послушали, как он говорит, то, по моему рассуждению мыслей, не было бы такой гражданской войны… Конечно, есть, которые беспощадные контрики. Но их не так уж и много. Мы бы с ними быстро управились… Я вот тоже был совсем темный человек. Как слепой ходил, покуда товарища Ленина не послушал, как он говорит.
— Ну? — Петр Лукич весь встрепенулся. — Ты, стало быть, самого товарища Ленина видел?
— И видел и слышал. Мы при Керенском в Питере охрану несли. И вот раз едем по Каменноостровскому — я, Рёва Иван, Мингалев Зиновий и еще один казачок с первой сотни, фамилию его позабыл. Вдруг видим — народу!.. А с балкона человек говорит. Это и был он самый, Владимир Ильич. Мы еще в личность не видели его. А тут какой-то старичок, по виду рабочий, увидел нас и шумит: «А ну, казачки, давайте поближе. Послушайте нашего товарища Ленина». Хорошо. Завернули коней. Подъезжаем под самый балкой. А он, Ленин, оттуда выступает. «Мир, — говорит, — хижинам, война дворцам», и так и дальше… Как скажет слово, так будто в сердце вкладывает. Слушаю его и вижу, что он правильную линию ведет. И говорю ребятам: «Вот это, видать, хороший человек». Ну те двое были со мной вполне согласные, а Мингалев: «Нет, — говорит, — мне с большевиками не по пути».
Петр Лукич помолодевшими глазами быстро взглянул на сына. По его морщинистому лицу прошло выражение догадки.
— Постой, — сказал он. — Энто какой Мингалев? Не с Казанской атаманов сынок?
— Он самый. Зараз у Мамонтова взводом командует… И вот я стал почаще ездить туда. Как в наряд — я на Каменноостровокий. И ребят с собой приводил. А Мингалев, видать, есаулу шепнул. Тот меня вызывает. «Ты, — говорит, — большевик? Я тебя, такого-сякого, под военный полевой суд подведу…» Да. А тут и Октябрьская революция вскоре. Сначала я в Красной гвардии служил, а потом до Семена Михайловича перешел…
— Стало быть, ты, сынок, крепко веруешь, что за правое дело бьешься? — спросил Петр Лукич, помолчав.
— Крепко, — твердо сказал Харламов.
— Гляди не пошатнись. Я слыхал, старики промеж себя толковали — казаков-то с мужиками поравняют.
— Ну и нехай. Все должны быть равные. Я, батя, не пошатнусь. У меня линия верная.
— Ну в час добрый… Ты, Степа, расскажи, как батарею забрал, — попросил старик.
Дверь скрипнула. В хату вошел Федя, нагруженный седлами. Он сложил их в угол и молча присел на лавку. Харламов посмотрел на него и начал рассказывать.
— … И вот, стало быть, несут приказ от командующего армией товарища Ворошилова разбить генерала Толкушкина.
— А у Толкушкина, сынок, большая сила была? — спросил Петр Лукич.
— Пехотный корпус и два полка кавалерии. Старик с удивлением покачал головой.
— Ты, Степка, часом, не брешешь, сынок? Конной дивизией да на корпус пехоты? Чудно!..
Харламов усмехнулся.
— А нам, батя, не впервой. Попривыкли. Да… И все бы ничего, да погода переменилась. Такая мокреть пошла… Дело-то к весне. Заквасило, поплыло. Снег тает. Ручьи бегут. Балки водой заливает. А грязюка! Как пеший ступишь, нога вынается, а сапог остается. Вязко. Под орудиями кони становятся. Короче сказать, тяжелое положение, Семен Михайлович над картой смекает, как быть. Потом построил дивизию и говорит: «Товарищи бойцы! Много мы с вами белых гадов поуничтожили за народное дело. Теперь имеем приказ разбить генерала Толкушкина. Он, вражина, окопался. В Ляпичеве за колючей проволокой сидит и смеется над нами. Стало быть, без артиллерии его не выбить: проволока и сила большая. Но по такой дороге нашим коням пушек не вытянуть. Приказываю: батареи и тачанки с пулеметами оставить на месте. К ним — полк прикрытия. Батарейцам на коней сесть. С нами поедут. А как дойдем до Толкушкина, навалиться на него тремя полками внезапно, а первое дело — батареи у него отнять и с тех батарей смертным боем беспощадно крыть белого гада».
— Ловко! Хи-хи-хи-хи! — залился Петр Лукич. — Вот это расплановал! В самую точку попал. Славно! Так и сказал?
— Ну, может, что и не так. Я, батя, в общем рассуждении мыслей рассказываю. Много он еще чего тут говорил и так ладно распорядился, что не успел Толкушкин чаю напиться, а мы уж полком достигли его. Рубим, бьем, батареи у врага берем и с них его кроем… Я сам в разъезде шел, в головном дозоре, за старшего. Со мной ребята бойцовские. Меркулов, атаманец, и мой дружок Митька Лопатин — шахтер. Только мы с балочки — и вот она, батарея. С тыла зашли. Мать честная! Зараз, думаю, кадеты нас обнаружат. А разъезд поотстал. Что делать? Только, помню, Семен Михайлович все про внезапность наказывал. Я и шумнул ребятам: «Даешь атаку!» Как мы вдарили с тыла! Митька мой было тут пропал. Командир батареи в него два раза с нагана ударил. Ну а тут и взвод подоспел с батарейцами. Завернули орудия и ахнули с прямой наводки… Вот, стало быть, какие дела! Корпус разбили, взяли в плен две тыщи пехоты, шестьсот сабель кавалерии, девятнадцать орудий и пулеметов сколько-то, а нас в трех полках и двух тысяч не было…
